Натан Дубовицкий (Владислав Сурков?) написал роман о том, как закончится период Путина
Принято считать, что за псевдонимом Натан Дубовицкий скрывается Владислав Сурков Дмитрий Азаров/Коммерсантъ Натан Дубовицкий (в политических кругах считают, что под этим псевдонимом пишет помощник президента Владислав Сурков, а он особо не опровергает) опубликовал свое новое произведение «Ультранормальность».
Автор называет его «гештальт-роман». Текст предваряется коротким предисловием автора, согласно которому роман был закончен еще в 2005 году, однако публикацию Дубовицкий считает своевременной именно сейчас, когда «мы снова вплотную подходим к тому классу проблем, для которых не предусмотрено никаких механизмов отмены и снятия».
В романе герои в 2024 году действительно сталкиваются с проблемами такого рода: президент, которого все называют Драконом, должен уйти на покой, а вот подходящего преемника нет. Под ковром начинается схватка элит, по улицам бегают юные бандиты — представители молодежного движения правящей партии, на площадях начинаются протесты сторонников несистемного оппозиционера Никиты Воротилова, а в ДК странные лекторы-филологи читают лекции, после которых у слушателей умирают близкие родственники.
Молодой студент Федор Стрельцов оказывается на одной из этих лекций, теряет мать и начинает собственное расследование, в ходе которого раскрывается самый настоящий заговор. Оказывается, что корень проблем России в ее языке, создающем специфическую систему знаков, в результате чего страна не может существовать вне ручного управления.
Одна из элитных групп хочет воспользоваться ситуацией конца правления Дракона и при помощи лингвистического программирования развалить и язык, и государство. — Мы с вами, Александр Григорьевич, работаем уже двадцать четыре года, — произнес Дракон, заложив руки за спину в прочный замок. — Бывало разное. Подводные лодки, Кавказ, Крым. Хорошо поработали! По-настоящему славные были времена. Но я никогда не думал, что оставлю дела в таком состоянии. Столетов подошел поближе, остановился в двух метрах от рабочего стола президента. — Есть разные решения… — Мне тут вспомнилась одна сказка, я ее своей внучке читал на днях, — неожиданно перебил его Дракон. — «Царевна-лягушка» называется. Ну, вы знаете. Удивительное дело эти сказки, если подумать. Они как бы дают сразу ребенку коды для типовых ситуаций. Почитаешь ребенку на ночь «Репку», а он потом вырастает и не может свои проблемы решить. Думает, что раз беда, надо всех звать на помощь, в блогах рассказывать, созывать пресс-конференцию, письмо писать президенту.
Вы знаете, сколько писем мне присылают в администрацию, когда у людей лампочка в подъезде не горит? Я уточнял тут на днях у Горшевского. В день по сто двадцать приходит, за все время миллион, наверное. А «Царевна-лягушка»… как вы думаете, о чем эта сказка? Столетов задумался ненадолго. — Взросление. Может, наследование? — Там самый интересный персонаж не Иван-царевич. Там очень интересный персонаж царь. Рассуждения героев о нации и национальной идее перемежаются описанием сценок из партийной жизни (одна из глав так и называется — «Партийность бытия»), зарисовками из жизни оппозиционеров, националистов, журналистов и политической элиты, причем зарисовками подчеркнуто презрительными. Зарисовки сделаны со знанием предмета. Вот, к примеру, рассказывается, как кандидаты в президенты обходят законодательство, запрещающее агитацию вне выборного периода: по квартирам ходят молодые активисты и предлагают присоединиться к благотворительным и социальным проектам кандидата
. А вот нам кратко рассказывают о судьбе партийных бюджетов, выделяемых центральным аппаратом на работу с населением. Вокруг партийной структуры образуется большое количество структур-сателлитов, которые проводят круглые столы, субботники и лекции. «Бумагооборот не поспевает за реальными делами», — сетует один из персонажей. Вот молодежные провластные активисты требуют от студента немедленно бросить учебу и заняться спасением России от заговора Госдепа. После того как герой отказывается немедленно бросить себя на алтарь Отечества, молодые охранители начинают его избивать, а вскоре «иностранного агента» отчисляют из вуза за неблагонадежность.
Не менее мрачно изображена и оппозиция, бегающая в золотых куртках по площадям и не понимающая, чего толком хочет: то ли конституционной реформы, то ли триумфа русской нации, то ли люстраций, то ли просто бесплатной водки и секса. Вскользь показаны различные сателлиты власти — политологи, старающиеся произносить как можно больше умных слов, чтобы просто их произнести, журналисты, мало интересующиеся чем-либо, кроме собственных персон, и прочие.
Декан достала бумагу из правого ящика стола и положила ее на стол, хлопнув по бумаге расправленной ладонью. — Это копия приказа о твоем отчислении! Какова бы ни была причина, такое поведение недопустимо, — произнесла она железным голосом. — Поймите, Нина Арсентьевна… — Не понимаю! — У меня погибла мать. Хоронили. Потом еще бандиты напали. Я неделю лечился. Вот! — Он расстегнул две верхние пуговицы рубашки, показывая бинты. — Мне еще лечиться положено, а я все равно пришел! — А, так ты еще и драки затеваешь! — Меня ограбили! Нина Арсентьевна подтолкнула листок ближе к Федору, чтобы он мог получше его разглядеть, а сама приняла расслабленную позу и скрестила руки на груди, надменно наблюдая за тем, как уже бывший студент скользит глазами по черным стройкам документа. — Но это нечестно, — произнес, наконец, Стрельцов, дочитав до конца.
— Какое еще «поведение, противоречащее уставу», если у меня родитель умер? Вы вообще, по-моему, не понимаете, что я испытываю! — Шляться по подворотням и домам культуры — это уважительная причина?! Здесь на факультете никто так не считает. — Откуда вы… И только в этот момент взгляд Стрельцова упал на лацкан пиджака Нины Арсентьевны, где на кремовой ткани красовался небольшой серебристый кружок, наполненный внутри белой эмалью с нарисованным поверх специфическим красным крестом.
Как он раньше не обращал внимания на этот явный признак партийной принадлежности и политико-корпоративной этики, перед которыми отступает любое человеческое отношение? — Думаешь, я не знаю, кто чем у меня на факультете занимается? — продолжала она. — Я не могу позволить, чтобы у меня учились экстремисты. Забирай копию и уходи. Я передала справку в Центр «Э». Вряд ли с такой характеристикой тебя вообще возьмут в какой-либо вуз. В следующий раз будешь думать, прежде чем расшатывать конституционный строй и наносить вред духовным скрепам нашего общества.
Довольно быстро главный герой усваивает несколько волшебных фраз, которые любому человеку в России открывают все двери. Например, «Это вызовет недовольство в определенных кругах» в ответ на отказ сделать по-твоему или прозрачный намек на даже внебрачное родство с хотя бы заместителем министра. Буквально через секунду на экране секретаря появились заветные десять фраз, которые, по словам Горчакова, дадут ему язык для разговора не только с партийными боссами и префектами, но и даже самим Столетовым: Без комментариев. Это вопрос перераспределения полномочий между федеральным центром и регионами.
Это неотъемлемая часть нашей культуры. Решим вопрос согласно установленной процедуре. Мы действуем строго в правовом поле. Это вызовет недовольство определенных кругов. Мы подготовим публичное заявление. Не может не вызывать озабоченность. Заниматься политическим шантажом. Мы призываем к диалогу. На этом фоне герои непрерывно рассуждают о функциях языка, системе знаков, которая формирует личность, и, конечно же, о суверенитете и национальной идее.
И вот здесь, на мой взгляд, и заложено главное противоречие книги. Стройные интеллектуальные рассуждения некоторых героев должны убедить нас в том, что происходящие вокруг них события романа — это продукт тонкой игры с философской концепцией в основании. — Кому принадлежит язык? — Нам всем. — Кому всем? — Людям… — Язык — такая же форма собственности, как и магазин, квартира или машина, — продолжил Горчаков. — И у него тоже есть хозяин, который обладает всеми правами на язык.
Это касается и русского языка. Возможно, в будущем право пользования языком будут лицензировать, как сейчас сертифицируют уровень его владения. Но пока что язык находится в широком употреблении не вопреки, а при попустительстве его владельца. Вы пользуетесь языком quantum satis, я им пользуюсь — все мы используем то, что принадлежит не нам. И я уверен, что владелец русского языка тебе известен. Федор хотел было автоматически пожать плечами не подумав, но вовремя спохватился и задумался. — Президент? — неуверенно произнес он. — Ну конечно же нет… — Нация? — Нация! — кивнул Аркадий Борисович.
— Национальное правительство действует от имени нации, чтобы управлять языком, внося туда новые значения и выбрасывая старые в интересах оптимизации управления. Я как-то хотел рассказать вам про одно интересное слово — «мир». То, что пишется через «и» с точкой. Русский народ, каким мы знаем его сейчас, это недавний конструкт, которому едва ли будет сто пятьдесят лет. Во времена Российской империи он представлял собой кучу разнородных общин, отличающихся друг от друга иной раз больше, чем москвичи от чеченцев.
Но и слово «община» они тоже не использовали. Это слово — поздний креатив историков. Сами члены общины использовали в отношении себя слово «мир»… — Через «и» с точкой? — Да. Отсюда такие выражения как «на миру и смерть красна», «с миру по нитке», и тому подобное. И этот «мир» ограничивался самыми дальними землями, какие община может вспахивать в течение дня. Каждый такой мир обладал огромной автономией — либо формальной, либо неформальной — и даже имел право на самооборону. Ubi bene, ibi patria. Разумеется, эти миры как единицы самоуправления всегда представляли опасность для централизованной империи. Государство всегда с ними боролось, но победить смогло только ближе к двадцатому веку и не без помощи языка. Реформы Витте и Столыпина по облегченному выходу из общины и введения права частной собственности на землю стали самой удачной операцией против общины. Они ее окончательно подорвали
. Помочь стереть ее из истории им помог новый инструмент — возможность выкинуть слово «мир» через «и» с точкой через реформу языка, ибо silentium est aurum. Мир с тех пор означает ойкумену — неведомую и абсурдную бесконечность, то, что означало слово «мир», превратилось в безликое «община», под которое подпадает все, что угодно, включая колхоз, который никакой автономии не имеет вообще. И родина — она тоже превратилась из узколокального ландшафта в анонимную протяженность всей страны, которая неожиданно вся стала для каждого родина. Что чушь полнейшая и с исторической, и с онтологической точки зрения.
Но очень удобная в управлении людьми, потому что некоторым не хватает возможностей выйти за пределы понятия «родина» и отказаться за нее умирать. Однако продукт совершенно не равен концепции, более того, совершенно непонятно, зачем вообще нужны сложные концепции, если их результатом становится политический продукт такого качества, как показан в романе. Зачем нужно психолингвистическое программирование, если в итоге партия все равно освоит любой выделенный бюджет, по центральной площади страны бегают неоязычники в волчьих шкурах, со сцены с обличительными речами выступает бывшая проститутка, а кандидат от силовиков просто пытается перекрыть оппонентам весь кислород?
Более того, немногочисленные интеллектуалы-государственники (которым автор явно симпатизирует) не дают ни себе, ни читателю ответа на неизбежно возникающий вопрос: для кого именно они пытаются спасти страну? Для юных провластных хунвейбинов? Для бывших проституток, выступающих на митингах? Для партийных деканов факультетов, пишущих на студентов доносы в центр Э? Для детей Дракона, одного из которых уже «купили бояре», а под второго «бизнес уже подложил дочку»? Судя по ряду реплик, для охранителей-интеллектуалов в романе государство, разумеется, суверенное, является самоценностью и самоцелью, а нация является не совокупностью отдельных индивидуумов, но неким цельным существом, фактически одушевленным.
Но никакого ответа на вопрос, «ради чего и кого все это», мы не получаем, и поэтому финал оказывается самым слабым местом: лихо закрученный сюжет получает самую рутинную развязку и крайне неубедительную концовку, где, вроде как, все уезжают в счастливое будущее, но даже при легком приближении мы видим, что никакого счастья в этом будущем нет.
И ради чего была нужна сложнейшая интеллектуальная конструкция — непонятно.
